(c) Вычитка, верстка, СЕРАНН, 2001

Елена ХАЕЦКАЯ

ВЕДЬМА




3 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ.КЕВИН

Летом 1522 года, в дождь, на городском кладбище Раменсбурга хоронили
девочку двенадцати лет, умершую, по слухам, лютой смертью - от яда.
Сиротка, которую подобрали из милости лет пять назад. И никому до нее
не было дела, покуда не умерла, а на похороны пришел почти весь город -
поглядеть, правда ли, что маленькая Вейде лицом почернела, а язык так
распух, что во рту не помещается.
Взрыли землю, разворошили бедняцкую могилу, чтобы подселить еще
одного постояльца. Девочка лежала на носилках - ждала, пока ее зароют.
Белое платьице, всего несколько раз надеванное, прикрывало тощее тело.
Худенькие руки, сложенные на груди, норовили соскользнуть, упасть в жидкую
грязь. К платью двумя стежками приметана поминальная молитва, второпях
нацарапанная на обрывке ткани отцом Якобом, настоятелем горняцкой церкви.
И без того кривые буквы совсем расползлись от сырости. Дождь заливал
бесцветное остренькое личико мертвого ребенка.
Спрятав библию, чтобы не повредить, отец Якоб пробубнил, как помнил,
обещание вечной жизни. Не слишком убедительно прозвучало оно, словно
священник и сам слабо верил в то, что говорил. Да и латынь, которой не
понимал, перевирал просто безбожно.
Под носом у отца Якоба, брызгая на его рясу жидкой глиной,
Крамер-Могильщик совал лопату в раскисшую землю, отворачивал жирные
пласты, покуда не ткнулся гулко в чей-то гроб.
На Крамера никто привычно не обращал внимания. Калека, одноглазый,
безъязыкий, что с него взять. Он и о себе-то ничего толком рассказать не
мог - только мычал иногда и размахивал руками. Пришел в город неведомо
откуда однажды осенью - рот окровавлен, в глазнице заживающая рана, вокруг
вытекшего глаза страшный багровый ожог - факелом ткнули, что ли. Сел на
ступенях церкви, просидел весь день, а когда мимо пропылил отец Якоб, -
замычал, схватил за подол, скривил лицо в гримасу. И отец Якоб, даром что
слыл человеком жадноватым и черствым, пожалел убогого, оставил при
кладбище.
В толпе прихожанок заливалась искренними слезами Доротея Хильгерс,
толстая тридцатилетняя женщина с лицом, похожим на подушку. Пятнадцать лет
назад Эгберт Хильгерс взял ее в жены. Отец Якоб обвенчал их в красивой
горняцкой церкви Раменсбурга. С тех пор Доротея усердно производила на
свет детей, попеременно то мальчиков, то девочек, но ни один из четырех ее
отпрысков не задержался на земле, все умирали. Сейчас она снова ждала
ребенка.
Всякий раз, когда Доротея бросала взгляд в сторону мертвой девочки,
слезы с новой силой заливали ее простое, доброе лицо, и пухлые белые щеки
женщины подрагивали.
За ее спиной хмурился, отворачивался Эгберт. То и дело касался ее
плеча тяжелой рукой. Она словно не замечала - продолжала убиваться по
сиротке, точно сама ее родила.
Хильгерс был старше жены на десять лет. Широкоплечий, крепкий в
кости, давно бы уже заплыл жиром, если бы не работал на руднике.
В Раменсбурге почти все работают на этом руднике. Город и построен
был ради рудника. Раменсбург-об-дер-Оттербах, то есть "Раменсбург на
Гадючьем Ручье". Красивый, нарядный город о восьми красных башнях, хорошо
укрепленный. Лакомый кусочек. Гадючья Шкурка - называют его завистники.
Вот уже несколько десятков лет облизываются на него курфюрсты - и в
Хагенау, и в Клостерфельде. Но маркграф Раменсбургский Дагарих держит его
железной рукой. Здесь медь и серебро, главное богатство небольшого
графства, затерянного в горах.
Рядом с Эгбертом - его друг, Конрад Харш, столько лет работают
вместе, столько опасностей миновали, спускаясь в Субтерраниум, в подземный
мир, чтобы вырвать у недр потребное человеку.
"Субтерраниум" - ученое словцо, пущенное Бальтазаром Фихтеле,
двоюродным братом Доротеи. Бальтазар Фихтеле слыл в городе чудаком. Если
бы не был родней Хильгерсам, семейству почтенному и зажиточному, плохо бы
ему пришлось в Раменсбурге.
Да и что хорошего ожидать от человека, который в шестнадцать лет ушел
из дома, бродяжничал, учился (все по слухам) в Хайдельберге год или два,
после опять бродяжничал - носило Бальтазара неведомо где. И вот, спустя
столько-то лет, возвратился в родной город - без гроша в кармане, без царя
в голове и без креста на шее.
Вызвался работать на шахте взрывником. Эгберт по свойству взял его к
себе. Шурин доставлял ему немало хлопот. Слишком уж увлечен своим порохом.
Во время воскресных семейных обедов Эгберт частенько ворчал: быть
Бальтазару с оторванными яйцами, если не уймется. Доротея густо краснела,
махала на мужа пухлой рукой.
Долговязый Бальтазар возвышался над толпой - в кого только уродился
такой оглоблей? Нос на семерых рос, на лице черные оспины - пороховая
отметка. Поглядывал на Вейде, такую смирную в смертных одеждах, кривил рот
- жалел.
Закончив молитву, отец Якоб отступил в сторону и поджал губы: он свое
дело сделал, теперь черед могильщика. Крамер понял - лопату бросил в лужу,
нагнулся над покойной.
- Эй, погоди-ка! - всполошилась одна из прихожанок, убаюканная было
мерной речью отца Якоба.
Бальтазар поморщился: Лиза, жена трактирщика Готтеспфеннинга, тощая
баба - старая, болтливая, суеверная. И от нее всегда несло чесноком и
прогорклым салом.
- На-ко, - сказала Лиза, протолкавшись к Крамеру, - положи ей это в
рот, а этим прижми подбородок.
Крамер выпрямился, тупо поглядел на женщину. Та настойчиво совала ему
тусклую медную монету и круглый камешек, подобранный, видимо, по пути на
кладбище.
- Монету в рот ей положи, - назидательно повторила женщина. - Камень
подсунь под челюсть. А этим обвяжи губы.
И вынула лоскут - старый, засаленный. Грязную посуду этой тряпкой
протирала, что ли.
Крамер замычал, заводил головой. Лиза с вызовом оглядывала
собравшихся, показывая, что не собирается отступаться.
- А что, - сказала напористо. - Да я сама, своими ушами слыхала, что
иные мертвецы неспокойны в своих могилах. И плачут, и на волю рвутся,
живых пугают. Попадаются и такие, что поедают все, что чего только ни
дотягиваются. И могильный холст, и собственную плоть, и волосы. И хрюкают,
как свиньи.
- Дура, - пробормотал Бальтазар (как считал, тихо).
- А ты не ухмыляйся, - напустилась на него Лиза. - Мог бы и
послушать, когда дело говорят! Молод еще губы-то распускать! Люди зря не
скажут. Девчонка померла странной смертью, что и говорить. Так что ежели и
ожидать хрюканья или еще чего такого, так от нее.
- Может, и правда, - проговорила в толпе еще одна женщина.
Крамер снова замычал, но на него никто не обращал внимания. Несколько
человек яростно заспорили между собой: а ну как захрюкает сиротка в
могиле?
Лиза продолжала совать Крамеру в руку камень и лоскут.
По щекам мертвого ребенка стекали капли дождя, как будто девочка
плакала.
- Прекратите, - проговорил чей-то голос за спинами прихожан. Звучный,
молодой.
И все, как по команде, замолчали, повернулись в ту сторону, откуда
доносился голос. А там стоял широкоплечий рослый человек в монашеском
плаще. У него было простое крестьянское лицо, лоб и правую щеку наискось
пересекал шрам от удара мечом.
Человек подошел поближе к разрытой могиле и оставил на влажной земле
следы босых ног.
Светлые волосы, широко расставленные ясные глаза. Если бы не шрам,
молодого человека можно было бы назвать красивым.
Все смотрели на него - кто со страхом, а кто и с ненавистью.
Ремедий Гааз, инквизитор.
Ремедий оттолкнул Лизу, склонился над мертвой и сам бережно завернул
ее в саван, точно младенца запеленал. Поцеловал в холодный мокрый лоб,
вдохнул запах едва тронутой разложением плоти - такой знакомый. И опустил
в разинутую пасть сырой земли.
Отец Якоб насупленно следил за ним.
Лиза прикусила губу. Если бы могла - убила бы проклятого монаха
взглядом.
Но не могла.
Даже шипеть за его спиной не решалась.
- У отца инквизитора замашки ландскнехта, - проговорил Бальтазар
вполголоса, то ли с восхищением, то ли осуждающе. Эгберт, к которому он
обращался, даже охнул: отрезать бы племяннику язык, как Крамеру, меньше
было бы неприятностей у семьи.
Но Ремедий Гааз не услышал. Или не захотел услышать.
Крамер забросал могилу землей, установил простой деревянный крест.
С тем и разошлись.



4 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ.КЛОТИЛЬДА

Доротея Хильгерс проснулась, как всегда, затемно. Привыкла за
пятнадцать лет жизни с горняком. Приподнялась на локте, мутно поглядела на
спящего Эгберта: лежит на спине, задрав нос к низкому потолку, мерно
храпит.
Тяжко вздохнула, колыхнувшись обширным телом.
Обеими руками поддерживая живот, села на кровати.
Зашуршало постеленное на полу свежее сено. Словно в ответ за
закрытыми ставнями послышались звуки - первые утренние звуки
просыпающегося города. Шлепая деревянными башмаками по вылитым за ночь
помоям и содержимому ночных горшков, пастухи гнали большое стадо свиней -
пастись за городские стены.
Тихо вышла Доротея из спальни, спустилась на кухню. Поверх просторной
ночной рубахи повязала фартук, весь в пятнах жира.
На кухне было еще темно. Ощупью отыскала сальную свечку, зажгла,
вставила в кулак оловянному рудокопу - свадебный подарок Марты Фихтеле,
любимой тетки, матери Бальтазара.
Марта была низенькой, пухленькой. На руках у нее были ямочки. Доротея
хорошо помнила себя девочкой: стоит в кухне, влюбленно смотрит на эти
белые руки, ловко разделывающие тесто. Когда Бальтазар уходил из дома,
Марта едва доставала макушкой ему до плеча. А возвращения сына так и не
дождалась.
В память о Марте и непутевому Бальтазару открыта дверь этого дома.
Хотя, как подумаешь, так поневоле на ум придет: гнать парня нужно вон,
покуда не наделал бед.
Доротея бросила взгляд в окно. Через полчаса на кухню ворвется
солнечный луч. Засверкают медью на беленых стенах кастрюли и сковородки,
доротеина гордость. По праздникам она начищает их до блеска, а в будни не
трогает. Вся еда варится в большой трехногой кастрюле, доставшейся еще от
бабки.
Доротея потянулась за ножом, разделала на куски колбасу, другим ножом
нарезала хлеб вчерашней выпечки. В очаге развела огонь, разогрела бобы,
сваренные с вечера.
Стояла, смотрела, как кипит в кастрюле суп, как мелькают в нем бобы.
"Ведьмины головы", называл их Бальтазар, когда оба они были детьми,
вспомнила Доротея.
Однажды брат не на шутку напугал ее - рассказал про "ведьмину
голову", а потом, когда тетка Марта позвала их обедать, все подмигивал и
тишком корчил рожи, так что Доротея в конце концов подавилась. "Ты слопала
целую толпу ведьм, сестра", - шепнул он ей, улучив момент, с хитрым видом.
После этого девочка мучилась почти неделю, боялась - вдруг действительно
проглотила злых духов. Будет теперь одержима, как та несчастная бабка
Аулула, трактирная прислуга, которая то и дело бросалась на землю и вопила
на разные голоса...
На похоронах своего второго ребенка Доротее невольно подумалось:
может, и впрямь кто-то положил на нее дурной глаз? Как в воду глядел тогда
Бальтазар...
Доротея отбросила с груди за спину две толстые желтые косы. Так
задумалась, что вздрогнула, когда сзади подошел Эгберт.
- Опять завтрак задержала? - недовольно проговорил он, усаживаясь за
стол.
Доротея поставила перед ним тарелку, встала, сложив руки на животе.
Молча стояла, ждала, пока муж позавтракает, чтобы можно было убрать за ним
посуду.
- Устал я от твоего брата, Доротея, - сказал Эгберт таким тоном,
будто жена навязала ему подрывника на шею. - Все эти новшества до добра не
доведут.
Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.
- Раньше добывали руду без всякого пороха, - продолжал Эгберт,
отлично зная о том, что жена не слушает. - Я начинал еще в те годы, когда
твердь размягчали огнем, а не порохом. Раскладывали мы тогда перед
плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на которых отцы Иеронимус и
Ремедий поджаривают оттербахских ведьм. Опасное дело было, чуть с
проветриванием недогляд - беда, все задохнутся.
Доротея думала о ведьмах. И о девочке, которую похоронили вчера.
Тяжело вздохнула, всей грудью.
Эгберт все не унимался:
- Горячий камень, бывало, обливаешь водой, все вокруг шипит,
потрескивает. Вобьешь в трещину мокрый деревянный клин, он разбухает и
камень крошится... Так и работали, хоть и опасно, но проверенно. А твой
Бальтазар чуть что - сразу сует свой длинный нос: подорвем да подорвем. От
его озорства Ханнес Зефцер оглох и головой трясет, а крепкий еще мужик
был...
Отодвинул тарелку, встал, пошел к двери.
- Эгберт, - сказала женщина ему в спину.
Эгберт обернулся через плечо.
- Что?
- Третьего дня заходила Рехильда Миллер, - начала Доротея, -
вызывалась помочь с родами.
- Это ваше бабье дело, - отрезал Эгберт.
- Так идти мне к ней? - несмело спросила Доротея. - Звала.
- Сходи, если надо.
- Так... девчонка-то вчерашняя, которую хоронили, ведь у Рехильды в
прислугах была.
- При чем тут девочка?
- Как с кладбища шли, Лиза говорила... будто сама Рехильда девчонку и
извела.
- Не морочь мне голову, дурища, - рассердился Эгберт.
- Так идти к ней? - повторила Доротея.
- Боишься - так не ходи, - сказал Эгберт. - Мало, что ли, толковых
баб вокруг. Попроси Катерину Харш, она поможет.
И вышел, хлопнув дверью.
Доротея нахмурила светлые брови, почти не видные на бледном лице.
Медленно проходили мысли в голове у Доротеи.
Мертвая девочка.
Красавица Рехильда Миллер, добрая, отзывчивая.
Дети Доротеи.
Эгберт-младший, умер в полтора года от скарлатины.
Марта, три года, от удушья.
Николаус, два года, утонул в Оттербахе (и как недоглядели?)
Анна, полгода...
Доротея тряхнула головой, провела рукой по животу. И снова потекли
знакомые, много раз пережеванные мысли.
...Сходить на рынок, купить мяса...
...Пригласить ли Бальтазара на воскресный обед?..
...Заглянуть к Катерине Харш, жене Николауса...
Неспешно передвигались доротеины мысли. Как коровы на лугу. Куда им
спешить? Вчера они были и будут завтра.
Как восход и закат.

Далее>>